Аргументы из литературы на тему: Люди на войне | Литрекон

Текст 1.

Война застала Николая под Львовом. Он прошел в жестоких боях весь тяжкий путь

летнего отступления нашей армии. Здесь, на этих украинских полях, ощутил он горечь

разлуки. Он ни с кем не говорил о своих чувствах, никому не рассказывал о них. И вместе с ним днем и ночью были товарищи — танкисты Андреев, Криворотов, Бобров, Шашло,

Дудников. Ночью они спали рядом с ним, они касались своими плечами его плеч, и он

ощущал тепло, шедшее от них, днем шли они рядом в тяжелых железных машинах. Он не

знал, не подозревал, как велика сила, которая спаяла его с этими людьми потом и кровью

битв.

Темным осенним вечером танки поддерживали кавалерийскую атаку. Лил дождь, было очень грязно. Машина Андреева шла с полуоткрытым люком. Липкая грязь обхватывала машину, но танк лез все вперед и вперед, высоким голосом жужжал мотор. Неожиданно страшный удар потряс стены танка. Богачеву показалось, что он сидит внутри гудящей, вибрирующей гитары, по которой кто-то с размаху ударил кулаком. Он задохнулся от страшного богатства звуков. Потом сразу стало очень тихо, лишь в ушах продолжало булькать, свистать, звенеть.

Товарищи окликнули его. Он слышал их голоса, но не ответил. Его вытащили из

машины. Он попробовал встать и упал в грязь. У него от удара снаряда отнялись ноги.

Несколько километров несли его на руках по липкой грязи. «Богачев, Богачев, — окликали его, — ну как ты?» — «Ничего, хорошо», — отвечал он. В уме его стояло одно слово: «Пропал». Ему казалось совершенно ясным, что он уже не вернется в батальон. И

внезапная сильная и горячая мысль охватила его: неужели он никогда больше не увидит

этих людей, товарищей-танкистов? Неведомое раньше чувство заполнило его всего…

И он вернулся. Это было совсем недавно. Он пришел пешком — сила снова вернулась к его ногам. Он шел по снежному полю, и все казалось ему необычным — выкрашенные в

белый цвет танки, белые автоцистерны, белые тягачи. Он почувствовал, как волна тепла разлилась в его груди, такое чувство испытал он в детстве, вернувшись после скарлатины из больницы домой. Эта разлука дала ему понять, насколько близки и дороги стали для него боевые товарищи. Он испытывал волнение, снова увидев Шашло, механика Дудникова, Андреева, Криворотова. Они окружили его, и на их лицах он читал ту же радость, что испытывал сам.

Весь день не проходило удивительное ощущение возвращения в родной дом. Его водили обедать, насильно укладывали отдыхать, был устроен совет, решивший, где ему ночевать, «чтобы не хуже было, чем в госпитале». Чем только не угощали его в этот день – все считали нужным угостить его, начиная от майора Карпова и кончая шоферами тягачей. Да, это были друзья его. Андреев, Бобров, Шашло, Салей, Дудников. Они вспоминали прошлое, эти молодые парни, ставшие ветеранами великой войны. Они вспоминали бесстрашного Крючкина, Соломона Горелика, которому посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, многих погибших друзей, которых немыслимо забыть.

По В.С. Гроссману

Текст 2.

Это чувство я испытываю постоянно уже многие годы, но с особой силой — 9 мая и 15сентября.

Впрочем, не только в эти дни оно подчас всецело овладевает мною.

Как-то вечером вскоре после войны в шумном, ярко освещенном «Гастрономе» я

встретился с матерью Леньки Зайцева. Стоя в очереди, она задумчиво глядела в мою

сторону, и не поздороваться с ней я просто не мог. Тогда она присмотрелась и, узнав

меня, выронила от неожиданности сумку и вдруг разрыдалась.

Я стоял, не в силах двинуться или вымолвить хоть слово. Никто ничего не понимал;

предположили, что у нее вытащили деньги, а она в ответ на расспросы лишь истерически

выкрикивала: «Уйдите!!! Оставьте меня в покое!..»

В тот вечер я ходил словно пришибленный. И хотя Ленька, как я слышал, погиб в

первом же бою, возможно не успев убить и одного немца, а я пробыл на передовой около

трех лет и участвовал во многих боях, я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно

должным и этой старой женщине, и всем, кто погиб — знакомым и незнакомым, — и их

матерям, отцам, детям и вдовам…

Я даже толком не могу себе объяснить почему, но с тех пор я стараюсь не попадаться

этой женщине на глаза и, завидя ее на улице — она живет в соседнем квартале, — обхожу

стороной.

А 15 сентября — день рождения Петьки Юдина; каждый год в этот вечер его родители

собирают уцелевших друзей его детства.

Приходят взрослые сорокалетние люди, но пьют не вино, а чай с конфетами,

песочным тортом и яблочным пирогом — с тем, что более всего любил Петька.

Все делается так, как было и до войны, когда в этой комнате шумел, смеялся и

командовал лобастый жизнерадостный мальчишка, убитый где-то под Ростовом и даже не

похороненный в сумятице панического отступления. Во главе стола ставится Петькин стул, его чашка с душистым чаем и тарелка, куда мать старательно накладывает орехи в сахаре, самый большой кусок торта с цукатом и горбушку яблочного пирога. Будто Петька может отведать хоть кусочек и закричать, как бывало, во все горло: «Вкуснота-то какая, братцы! Навались!..»

И перед Петькиными стариками я чувствую себя в долгу; ощущение какой-то

неловкости и виноватости, что вот я вернулся, а Петька погиб, весь вечер не оставляет

меня. В задумчивости я не слышу, о чем говорят; я уже далеко-далеко… До боли

клешнит сердце: я вижу мысленно всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто — нибудь не вернулся…

По И. Богомолову

Текст 3.

Михаил Дудин, царствие ему небесное, замечательный мужик и автор многих

превосходных стихотворений и многих, многих едких и разящих эпиграмм, был морским

пехотинцем и воевал в самых адских местах Ленинградского фронта, в том числе на

гибельном «пятачке».

Так вот, Миша Дудин потряс меня рассказом о том, как воевали снятые с кораблей

моряки. Где-то на Пулковских высотах или под ними довелось идти в атаку морякам,

снятым с линкора. А что у них на линкоре за личное оружие? Офицерское — кортики да

маузеры иль браунинги и винтовки сэвэтэ — у матросов, полуавтоматы наши, хваленые,

годные для парадов, но не для боя в окопах, да еще на холоду; но и такие винтовки да

пистолеты вахтового и парадного назначения были далеко не у всех моряков, патронов – по обойме, а задача поставлена четко и твердо: пойти на врага, достичь его окопов и отобрать оружие.

И морячки наши, сами себя вздрючившие похвалами о бесстрашии своем и

несгибаемости, в песнях воспетые, в кино заснятые, народом до небес вздетые, комиссарами и отцами командирами вдохновленные, поскидывали с себя бушлаты и в одних тельняшках, с криком «полундра», которого немцы не понимали и не боялись, бросились на врага через поля и высотки, и — самое великое и страшное — часть их достигла фашистских окопов и отобрала у врага оружие. Но уже часть малая, остальная братва осталась лежать на земле, и до самых снегов пестрели поля и склоны высот тельняшками.

В одном месте моряки шли в атаку через большое поле, засаженное капустой, и, когда настали голодные времена в блокадном Ленинграде, полуголодные моряки ночью ползали на капустное поле, и иногда им удавалось принести вилок-другой в окопы. Разумеется, поле капустное было пристреляно немцами, и тут они выложили еще много наших, воистину отважных ребят, которые раздевали убитых, снимали с них бушлаты; количество полосатых трупов добавлялось и добавлялось на поле брани.

Весной, когда морячки «вытаяли», смотреть было невозможно на землю — вся она была полосата от тельняшек, мечты и радости многих и многих советских ребятишек.

«Вот ты, земляной человек и работник творческого труда, не вылазишь из тельняшки, как Гриша Поженян, тепло тебе в ней и мягко, а я не могу носить тельняшку с тех самых пор, — говорил Михаил Дудин, и, помолчав, глядя в сторону, неунывный этот человек горько добавил: — А потом их, морячков, хоронили, ты, окопный землерой, можешь себе представить, что и как там хоронили, их кости и тлелое мясо просто с клочьями тельняшек сгребли в земляные ямы, называемые красиво, одухотворенно — братскими могилами. О-о, прости нас, Господи, тайно верующих, к Богу подвигающихся коммунистов и всех страждущих, прости. Они не виноваты в том, что им выпало на долю жить мужественно и умереть геройски. Перед Богом все мы мученики, и живые, и мертвые…»

Никогда больше, никогда веселый человек, шутник, хохмач Михаил Дудин не говорил со мною о войне, даже приближения к этому разговору избегал.

Трудно все-таки копаться в старых, кровоточащих ранах и не надо бы уж так громко

хвастаться тем, как трудно жилось народу нашему в войну и какой ценой досталась нам

победа.

Каждая следующая годовщина, парад и веселье по случаю Победы нашей уже ничего, кроме неловкости, горечи в памяти и боли в сердце, не вызывают.

По В.П. Астафьеву

Текст 4

Вечером мы вместе с Лютиковым взяли заряды. Три заряда по десять

четырехсотграммовых толовых шашек в каждом. От пушки ничего не должно было

остаться. Показал ему, как делается зажигательная трубка, как всовывается капсюль в

заряд, как зажигается бикфордов шнур. Лютиков внимательно следил за всеми моими

движениями. В овраге мы подорвали одну шашку, и я видел, как у него дрожали пальцы,

когда он зажигал шнур. Он даже осунулся за эти несколько часов.

В два часа ночи Терентьев меня разбудил и сказал, что луна уже зашла и Лютиков, мол, собирается, заряды в мешок укладывает. Мы вышли — я, Никитин и Лютиков. Шел мелкий снежок. Где-то очень далеко испуганно фыркнул пулемет и умолк. Мы прошли седьмую, восьмую роты, пересекли насыпь. Миновали железнодорожную будку. Лютиков шел сзади с мешком и все время отставал. Ему было тяжело. Я предложил помочь. Он отказался. Дошли до самого левого фланга девятой роты и остановились.

— Здесь, — сказал Никитин.

Лютиков скинул мешок. Впереди ровной белой грядой тянулась насыпь. В одном

месте что-то темнело. Это и была пушка. До нее было метров пятьдесят — семьдесят.

— Смотри внимательно, — сказал я Лютикову. — Сейчас она выстрелит.

Но пушка не стреляла.

— Вот сволочи! — выругался Никитин, и в этот самый момент из темного места под

насыпью вырвалось пламя. Трассирующий снаряд описал молниеносную плавную дугу и

разорвался где-то между седьмой и восьмой ротой.

— Видал где?

Лютиков пощупал рукой бруствер, натянул рукавицы, взвалил мешок на плечи и

молча вышел из окопа.

— Ни пуха ни пера, — сказал Никитин. Я ничего не сказал. В такие минуты трудно найти

подходящие слова.

Я посмотрел на часы. Прошло шесть минут. А казалось, что уже полчаса. Потом еще

три, еще две… Ослепительная вспышка озарила вдруг всю местность. Мы с Никитиным

инстинктивно нагнулись. Сверху посыпались комья мерзлой земли.

— Молодчина, — сказал Никитин.

Я ничего не ответил. Меня распирало что-то изнутри. Немцы открыли лихорадочный,

беспорядочный огонь. Минут пятнадцать — двадцать длился он. Потом стих. Часы

показывали половину четвертого. Мы выглянули из-за бруствера. Ничего не видно: бело и

мутно.

Никитин встал и облокотился о бруствер. Я тоже встал — от долгого ожидания

замерзли ноги…

Лютиков лежал метрах в двадцати от нашего окопа, уткнувшись лицом в снег. Одна

рука протянута была вперед, другая прижата к груди. Шапки на нем не было. Рукавиц

тоже. Запасная зажигательная трубка вывалилась из кармана и валялась рядом. Мы

втащили его в окоп…

Мы похоронили Лютикова около той самой железобетонной трубы, где он был

смертельно ранен. Вместо памятника поставили взорванную им немецкую пушку — вернее

остатки покореженного лафета — и приклеили маленькую фотографическую карточку,

найденную у него в бумажнике.

По В. Некрасову

Текст 5.

Немцы стреляют. Наши отвечают. Пули то и дело свистят над головой. Так мы лежим – я и Харламов, холодный, вытянувшийся, с тающими на руках снежинками. Часы

остановились. Я не могу определить, сколько времени мы лежим. Ноги и руки затекают.

Опять схватывает судорога. Сколько можно так лежать? Может, просто вскочить и

побежать? Тридцать метров — пять секунд, самое большее, пока пулеметчик спохватится.

Выбежали же утром тринадцать человек.

 В соседней воронке кто-то ворочается. На фоне белого, начинающего уже таять снега

шевелится серое пятно ушанки. На секунду появляется голова. Скрывается. Опять

показывается. Потом вдруг сразу из воронки выскакивает человек и бежит. Быстро,

быстро, прижав руки к бокам, согнувшись, высоко подкидывая ноги.

 Он пробегает три четверти пути. До окопов остается каких-нибудь восемь — десять

метров. Его скашивает пулемет. Он делает еще несколько шагов и прямо головой падает

вперед. Так и остается лежать в трех шагах от наших окопов. Некоторое время еще темнеет

шинель на снегу, потом и она становится белой. Снег все идет и идет…

 Потом еще трое бегут. Почти сразу все трое. Один в короткой фуфайке. Шинель,

должно быть, скинул, чтоб легче бежать было. Его убивает почти на самом бруствере.

Второго — в нескольких шагах от него. Третьему удается вскочить в окоп. С немецкой

стороны пулемет долго еще сажает пулю за пулей в то место, где скрылся боец.

 Я каблуками вырываю углубление в воронке. Теперь можно вытянуть ноги. Еще одно

углубление для харламовских ног. Они уже окостенели и не разгибаются в коленях.

Кое-как я их все-таки впихиваю туда. Теперь мы лежим рядом, вытянувшись во весь рост.

Я на боку, он на спине. Похоже, что он спит, прикрыв лицо шапкой от снега.

 Работа меня немного согревает. Укладываюсь на левый бок, чтобы не видеть

Харламова. Под бедром тоже немножко раскапываю — так удобнее лежать. Теперь хорошо.

Лишь бы только наши дальнобойки не открыли огня по немецкой передовой. И покурить

бы… Хоть три затяжки. Табак я забыл у Ширяева в блиндаже. Только спички тарахтят в

кармане.

 Меня клонит ко сну. Снег подо мной тает. Серая пыль превращается в грязь. Колени

промокли. И голова мерзнет. Я снимаю с Харламова шапку и накрываю лицо ему

носовым платком. Чищу пистолет. Это — чтоб не заснуть. В нем оказывается всего четыре

патрона. Запасной обоймы тоже нет.

 Который сейчас может быть час? Вероятно, уже больше двенадцати. А темнеет только

в шесть. Еще шесть часов лежать. Шесть часов — целая вечность.

 Я опускаю наушники и закрываю глаза. Будь что будет.

По В. Некрасову

Текст 6.

Охрипший голос штабного телефониста, который, ожесточенно вертя рукоятку

коммутатора и нажимая кнопки, тщетно вызывал часть, занимавшую отдаленный рубеж.

Враг окружал эту часть. Надо было срочно связаться с ней, сообщить о начавшемся

обходном движении противника, передать с командного пункта приказ о занятии другого

рубежа, иначе – гибель…

И вот тогда человек, который только вчера под огнем прополз всю равнину, хоронясь за сугробами, переползая через холмы, зарываясь в снег и волоча за собой телефонный

кабель, человек, о котором мы прочли потом в газетной заметке, поднялся, запахнул белый

халат, взял винтовку, сумку с инструментами и сказал очень просто:

– Я пошел. Обрыв. Ясно. Разрешите?

Провод шел сквозь разрозненные елочки и редкие кусты. Вьюга звенела в осоке над

замерзшими болотцами. Человек полз. Немцы, должно быть, вскоре заметили его….

Горячие осколки мин противно взвизгивали над самой головой, шевеля взмокшие волосы,

вылезшие из-под капюшона, и, шипя, плавили снег совсем рядом…

Он не слышал боли, но почувствовал, должно быть, страшное онемение в правом боку и, оглянувшись, увидел, что за ним по снегу тянется розовый след. Больше он не оглядывался. Метров через триста он нащупал среди вывороченных обледенелых комьев земли колючий конец провода. Здесь прерывалась линия. Близко упавшая мина порвала провод и далеко в сторону отбросила другой конец кабеля. Ложбинка эта вся простреливалась минометами. Но надо было отыскать другой конец оборванного провода, проползти до него, снова срастить разомкнутую линию.

Грохнуло и завыло совсем близко. Стопудовая боль обрушилась на человека, придавила его к земле. Он отполз немного, и, наверное, ему показалось, что там, где он лежал минуту назад, на пропитанном кровью снегу, осталось все, что было в нем живого, а он двигается уже отдельно от самого себя. Но как одержимый он карабкался дальше по склону холма. Он помнил только одно: надо отыскать висящий где-то там, в кустах, конец провода, нужно добраться до него, уцепиться, подтянуть, связать. И он нашел оборванный провод. Неужели не хватит жизни, не будет уже времени соединить концы провода?

Человек в тоске грызет снег зубами. Он силится встать, опираясь на локти. Потом он

зубами зажимает один конец кабеля и в исступленном усилии, перехватив обеими руками

другой провод, подтаскивает его ко рту. Теперь не хватает не больше сантиметра. Человек

уже ничего не видит. Искристая тьма выжигает ему глаза. Он последним рывком дергает

провод и успевает закусить его, до боли, до хруста сжимая челюсти. Он чувствует знакомый кисловато-соленый вкус и легкое покалывание языка. Есть ток! И, нашарив винтовку помертвевшими, но теперь свободными руками, он валится лицом в снег, неистово, всем остатком своих сил стискивая зубы. Только бы не разжать… Немцы, осмелев, с криком набегают на него. Но опять он наскреб в себе остатки жизни, достаточные, чтобы приподняться в последний раз и выпустить в близко сунувшихся врагов всю обойму… А там, на командном пункте, просиявший телефонист кричит в трубку:

– Да, да! Слышу! Арина? Я – Сорока! Петя, дорогой! Принимай: номер восемь по

двенадцатому.

…Человек не вернулся обратно. Мертвый, он остался в строю, на линии. Он продолжал быть проводником для живых.

По Л.А. Кассилю

Текст 7

До войны Валицкий не испытывал особой симпатии к Сталину, хотя и отдавал

должное его несомненному уму и воле. Но с тех пор очень многое изменилось в душе

Валицкого, и теперь для него, как и для миллионов советских людей, с именем Сталина

связывались такие понятия, как Родина, Красная Армия, народ — словом, все самое святое,

дорогое каждому человеку. Постепенно убежденность, что каждый должен внести свой

вклад в дело спасения Родины, стала главной для Валицкого, определяющей его мысли и

поступки. И о Сталине он думал теперь только как о человеке, руководившем страной и

армией в этой тяжелейшей битве с вторгшимися на русскую землю гитлеровскими

ордами.

 Девятого ноября Валицкий получил открытку, в которой его извещали, что он может

прикрепить свои карточки к столовой Дома ученых и впредь пользоваться ею.

 Дом ученых располагался в великолепном, роскошно обставленном бывшем

великокняжеском особняке на невской набережной. Столовая за Дубовым залом была

погружена во мрак: окон в этом помещении не было никогда, но раньше оно хорошо

освещалось, а сейчас здесь тускло мерцали керосиновые лампы.

 Гнетущее впечатление произвел на Валицкого и внешний вид людей, сидевших за

столиками без скатертей. Многих из них он хорошо знал — это были известные ученые, и

Валицкий привык видеть их отлично, со старомодной респектабельностью одетыми. А

теперь они сидели в каких-то неуклюжих шубах, небритые, в шайках и башлыках…

 Валицкий не подумал о том, что и сам выглядит не лучше — в ватнике и надетой поверх него шинели, полученной еще в ополчении, валенках, которые выменял у дворника за отличный, английской шерсти костюм.

 Но, поговорив со знакомыми, которых он встретил в столовой, Федор Васильевич был потрясен уже совсем другим — он узнал, что многие видные ученые, и отнюдь не только те, кто непосредственно связан с выполнением чисто оборонных заданий, остались в

Ленинграде и продолжают работать. В Физико-техническом институте, например,

изучают возможности получения пищевого масла из различных лакокрасочных

продуктов и отходов, а профессора Лесотехнической академии нашли способ добывать

белковые дрожжи из целлюлозы. Валицкий с горечью подумал, что его личный вклад в

дело обороны несравненно меньше — не надо быть академиком архитектуры для того,

чтобы рисовать плакаты…

 Его коллеги-архитекторы создавали агитационные комплексы на магистралях города,

ведущих к фронту: у Московских и Нарвских ворот, у Финляндского вокзала, на Сенной и

Красной площадях и в центре — у Гостиного двора. Он мог бы, конечно, включиться в эту

работу, но по-прежнему все еще не расставался с надеждой вернуться на фронт, хотя

трезво отдавал себе отчет в том, что теперь, ослабевший от недоедания, вряд ли может

принести там какую-нибудь реальную пользу.

По А. Чаковскому

Текст 8.

Был у нас в роте один солдат. До войны он учился в музыкальном институте и так

замечательно играл на баяне, что один из бойцов как-то сказал:

— Братцы, это уму непостижимый обман! Наверное, в этом ящике спрятан какой-то

хитрый механизм! Вот посмотреть бы…

— Пожалуйста,— ответил баянист.— Мне как раз пора мехи подклеить.

И у всех на глазах разобрал инструмент.

— Тю-ю,— разочарованно протянул боец.— Пусто, как в стреляной гильзе…

Внутри баяна, между двух деревянных коробков, соединённых кожаным мехомгармошкой, в самом деле было пусто. Лишь на боковых дощечках, там, где снаружи

расположены кнопки-пуговицы, оказались широкие металлические пластины с дырочками

разных размеров. За каждой дырочкой спрятана узкая медная планка-лепесток. При

растягивании меха воздух проходит через отверстия и приводит в колебание медные

лепестки. И те звучат. Тонкие — высоко. Потолще — пониже, а толстые лепестки словно

поют басом. Если музыкант сильно растягивает мехи — пластинки звучат громко. Если

воздух нагнетается слабо, пластинки колеблются чуть-чуть, и музыка получается тихойтихой. Вот и все чудеса!

А настоящим чудом были пальцы нашего баяниста. Удивительно играл, ничего не

скажешь! И это удивительное умение не раз помогало нам в трудной фронтовой жизни.

Наш баянист и настроение вовремя поднимет, и на морозе греет — заставляет плясать, и

бодрость в приунывшего вселяет, и довоенную счастливую юность заставит вспомнить:

родные края, матерей и любимых. А однажды…

Однажды вечером по приказу командования мы меняли боевые позиции. В бой с

немцами велено было ни в коем случае не вступать. На нашем пути протекала не очень

широкая, но глубокая речка с одним-единственным бродом, которым мы и

воспользовались. На том берегу остались командир и радист, они заканчивали сеанс связи.

Их-то и отрезали внезапно нагрянувшие фашистские автоматчики. И хотя немцы не знали,

что наши были на их берегу, переправу держали под огнём, и перейти брод не было

никакой возможности. А когда наступила ночь, немцы стали освещать брод ракетами. Что и

говорить — положение казалось безвыходным.

Вдруг наш баянист, ни слова не говоря, достаёт свой баян и начинает играть «Катюшу».

Немцы сначала опешили. Потом опомнились и обрушили на наш берег шквальный огонь. А

баянист внезапно оборвал аккорд и замолк. Немцы перестали стрелять. Кто-то из них

радостно завопил: «Рус, Рус, капут, боян!»

А с баянистом никакого капута не произошло. Заманивая немцев, он отполз вдоль

берега подальше от переправы и снова заиграл задорную «Катюшу».

Немцы этот вызов приняли. Они стали преследовать музыканта, и поэтому на несколько

минут оставили брод без осветительных ракет.

Командир и радист тотчас сообразили, для чего наш баянист затеял с немцами

«музыкальную» игру, и, не мешкая, проскочили бродом на другой берег.

 Вот какие случаи бывали с нашим солдатом-баянистом и его другом баяном, к слову

сказать, названным так в честь древнерусского певца Б о я н а.

По Г.В. Абрамяну